Избранное в двух томах. Том 1. Повести и рассказы [1987, худ. Б. Н. Чупрыгин] - Анатолий Иванович Мошковский

во двор и приступом брали турник, срывая с него малышей, подтягивались, делали «лягушку», крутили «солнышко», хохотали и дурачились.

Алка упруго подпрыгивала вверх, хваталась за высокую перекладину, подтягивалась девять раз, девять раз поднимала себя выше подбородка, пробовала десятый — не получалось: с трудом дотягивалась до лба и огорченно спрыгивала вниз.

— Ух ты! — кричал я. — Молодчина!

— Ты смеешься? — азартно сверкала она серыми глазами. — Мало еще у меня силенок! — И, пренебрежительно скривив губы, била по руке выше локтя.

Особенно хорошо она прыгала. И в длину, и в высоту. Редко сбивала планку, и то чаще всего, если была в платье.

Вася был очень похож на нее — такой же слегка вздернутый нос, такие же серые глаза и светло-русые волосы. Но пожалуй, не было в классе человека, менее похожего по характеру на нее. Он был тихий, вдумчивый, усидчивый и очень способный. А ведь близнецы.

Мне казалось, что произошло досадное недоразумение: зачем он родился парнем? Им должна была родиться Алка.

Мне нравились их отношения друг к другу.

И то, что они сидели порознь, и что не досаждали друг другу постоянными просьбами. Даже домой не всегда ходили вместе. В их отношениях не было слащавости, и я догадывался, что они по-настоящему дружат. Недаром их отец был пограничником.

Мне очень хотелось позвать Алку к себе, показать коллекцию марок и книги. Книг у нас было много, три шкафа, и среди них такие, каких нет ни в школьной, ни в городской детской библиотеке, — детям их выдавать не положено.

Я бы показал Алке свои акварельные пейзажи и даже несколько вещей, написанных масляными красками. Впрочем, нет, вряд ли показал бы. Я рисовал отвратительно и понимал это. Стихов бы тоже не читал. Но фотокарточки показал бы. Мне недавно купили «Фотокор», я усиленно снимал все, что хотел, и, говорят, неплохо.

И ее бы снял. Вот было бы здорово: пошли бы в садик возле дома, я посадил бы ее на лавочку и щелкнул. Хотя нет, в садике нельзя. Там слишком много знакомых. Самое лучшее пойти на берег Двины, на крутые ее склоны, поросшие кустами и деревьями, и там пощелкать.

Я бы сказал ей:

«Ал, сядь вон туда, против солнца нельзя… Не делай напряженное лицо, забудь про аппарат».

Нет, я бы не говорил этого: никакой объектив не может сковать ее, сделать чужой и неловкой. Она бы присела на корточки, подобрала платье и, вороша сухие листья, отпустила бы по моему адресу что-нибудь едкое:

«Скорей наводи свою резкость, туча на солнце идет!»

И тут бы, когда она говорила это, с хохотом глядя на солнце, я бы и щелкнул ее. А потом бы мы сидели в темноте и проявляли пластинки, и я бы велел ей слегка покачивать пластмассовую ванночку с проявителем.

Все произошло бы именно так. Оставалось позвать ее. «Это будет сегодня», — твердо решил я однажды.

Условия были самые благоприятные. Только раз в месяц может так повезти. Алка да еще две девчонки задержались в классе, укладывая портфели.

Я тоже сделал вид, что перекладываю содержимое парты в сумку, хотя давно все было уложено.

Сейчас скажу. Скажу непринужденно, словно между прочим:

«Ну ты готова, Алка? Поехали, что ли».

А когда вместе выйдем и станем приближаться к моему дому, брошу словно невзначай:

«Как быстро дотопали… Вот и домишко мой… Зайдем на минутку, книги покажу и еще кое-что…»

«А чего бы и нет, — скажет Алка, — с удовольствием».

Она уже застегивала туго набитый портфель, положив его на сиденье и наступив коленом. Подружки ушли. Она осталась в классе одна. Алка одна в классе! Одна. А я… Я не мог произнести первого слова, первого звука.

Я не мог открыть рта. Если бы открыл — позвал бы ее.

Пусть бы из меня вначале вырвался какой-то нечленораздельный отрывистый звук. Я быстро бы исправил положение и сказал что-нибудь человеческое.

Главное было — раскрыть рот. А я не мог это сделать. Не мог.

Алкин портфель никак не закрывался. Я видел, как покраснело от напряжения ее лицо, как она, закусив от усердия кончик языка, старается блестящей скобочкой дотянуться до замка и как это ей не удается.

Она одна в классе. Одна.

Я все роюсь в парте, и поглядываю на нее, и не могу раскрыть рта. Я ненавижу, я презираю себя. Я готов убить себя. Ликвидировать как класс. Я готов…

Вдруг портфель щелкнул.

— Пока… — бросает Алка и мгновенно скрывается из класса.

Почему так быстро? Она никогда еще с такой скоростью не улетала из школы. И почему она так сухо попрощалась со мной? Обиделась? Рассердилась на что-нибудь?

Я вытащил из парты давно уложенную сумку, встал весь мокрый и вдруг твердо решил: еще не все потеряно. Сейчас я догоню ее. Догоню и небрежно скажу:

«Ал, ты куда так торопишься?»

Я пулей вылетел из школы. И увидел ее. Она быстро шла в развевающемся на ветру пальто. Пальто не было застегнуто, хотя ледяной осенний ветер пронизывал насквозь. Он кидал мне в лицо мокрые дубовые листья. Листья прижимались к куртке — я тоже не застегнул пальто, — липли к лицу, холодные, как собачий нос, лезли в волосы, бросались под ноги.

Алка шла легко и быстро. Я летел за ней.

Сейчас я догоню ее и скажу первое попавшееся слово, — разве дело в смысле? Надо только что-нибудь сказать.

Я нагонял ее. Между мной и ней никого не было, и она, обернувшись, могла увидеть меня, увидеть, как я догоняю ее. А спрятаться было не за что. И я чуть приотстал. Все равно успею нагнать. Теперь она от меня никуда не скроется.

Почему она все-таки рассердилась на меня?

Наверно, потому, что ей не очень интересно со мной, что я не из красивых, и всегда немного в стороне, и временами дичусь: потому, что я то излишне криклив и шумен, то меня совсем не слышно, будто и нет. Конечно, все из-за этого. Но как она может так судить, она ведь совсем не знает меня, ни разу по-настоящему не поговорили! С Васей, ее братом, случалось — он рассказывал, как ездил с сестрой к отцу, как жили на погранзаставе, про овчарок и диверсантов, — а с Алкой ни разу не поговорил, как надо.

Как же она может злиться?

На людной улице, куда мы скоро вышли, я сократил расстояние, потому что, стоило ей сделать малейшее движение головой, чтобы обернуться, я тотчас мог бы спрятаться за какого-нибудь пешехода.

Я видел